• Главная
• Публикации
• Евгений Александрович Изюмов. «Запах дягиля»

Надеемся, что вам будет интересна неизданная книга рассказов и очерков краеведа, поэта, журналиста Евгения Александровича Изюмова «Запах дягиля». Псковская областная научная библиотека прикладывает немало усилий, чтобы поддерживать интерес псковичей разных поколений к этому неординарному человеку.

Евгений Изюмов родился в 1926 году, в 1941 году переехал с семьей в Ленинград. Путем нехитрой арифметики подсчитаем, что на момент начала войны ему исполнилось 15 лет. Он перенес все тяготы жизни Блокадного Ленинграда, которые впоследствии записались в виде коротких рассказов. Сборник увидит свет в виде полноценного издания в мае 2015 года. Вашему вниманию предлагаются несколько отрывков из него.

 

Блокадный вальс

Тасю Алексееву я случайно встретил около булочной на улице Пестеля. Мы с трудом узнали друг друга. Блокада сделала свое дело. Тася похудела, осунулась. Одни глаза остались все такими же серы­ми, с поволокой, как и до войны. Только теперь они были не по-де­вичьи печальными. Такие глаза бывают у людей, которые немало пожили на белом свете, многое повидали и устали от долгих осеней и зим. В материнском платке, больших разношенных валенках, в сером пальто с коричневым цигейковым воротником Тася казалась старше своих лет.

Мы вспомнили одноклассников из своего восьмого «б». С начала блокады все куда-то разбрелись: кто успел уехать, кто пропал, кто умер. Разговор был невеселый. Но, несмотря на сырой и колючий февральский ветер, нам не хотелось расставаться. Дело прошлое, а мы с Тасей в школе симпатизировали друг другу. Когда всем клас­сом ходили в кино, то старались сесть рядышком, и в темноте я брал ее руку в свою. Эти прикосновения были приятными. Несколь­ко раз мы встречались по вечерам у входа в Летний сад и гуляли по набережной Невы. Однажды, когда я слишком поздно пришел с та­кого свидания, мне крепко досталось от отца. Как давно все это было. Отец воевал на фронте, и от него третий месяц не приходило писем.

Разговаривая, мы свернули с улицы Пестеля на Моховую и поти­хоньку пошли в сторону улицы Чайковского.

    - А ты знаешь, - сказала девушка, - тут недалеко, на улице Воинова, живет моя подружка Сима. Она училась с нами в четвертом и пятом классах. Потом осталась на второй год, отстала. Но я ее очень люблю. Она добрая, отзывчивая. Давай зайдем к ней, погреем­ся.

Я, конечно, помнил Симку, невысокую, толстенькую хохотушку. Что-то у нее не ладилось с математикой, На этой почве у нее в школе было много неприятностей, но она не унывала. И хотя дважды, в пятом и шестом классах, сидела по два года, все-таки, пусть не быстро, но двигалась по дороге знаний.

Сима Глазунова оказалась дома, она обрадовалась нам. По всему чувствовалось, что жилось им очень трудно. Тетя Вера - Симина мать, младшая сестренка Бела, братишка-третьеклассник Сёмка, выглядели вконец истощенными, оголодавшими, но природного оптимизма не те­ряли.

Глазуновы напоили нас с Тасей кипятком. На душе немного по­теплело.

Симка сказала:

   - Давайте заведем патефон, послушаем музыку.

И вот закружилась пластинка с прекрасным "Вальсом цветов".

На мгновение мне показалось, что никакой войны нет, что мы про­сто пришли на школьный вечер.

   - Что же вы не танцуете? Танцуйте, - улыбнулась Серафима.

И тогда я пригласил Тасю на вальс. Правда, быстро кружится мы не могли, подташнивало и ноги не очень-то слушались. Но кое-какие па мы все-таки делали. Я чувствовал под рукой худенькую Тасину талию и какая-то трепетная нежность охватила меня. Каза­лось, что передо мною не одноклассница Тася Алексеева, а само олицетворение женственности, сама путеводная звезда. Я был готов на любой подвиг, чтобы мои землячки не знали горя.

Плавно и неторопливо кружась, мы плыли в танце. В холодной неуютной комнате звучал «Вальс цветов». Тетя Вера, Сима, Бела и Сёмка, улыбаясь, смотрели на нас. Их осунувшиеся лица словно бы посветлели.

Подходила к концу первая блокадная зима.

Нам было по шест­надцать лет.

 

Первоцветы

Была весна сорок второго. Зима долго не сдавалась и даже в ап­реле возвращались холода. Но природа брала свое. Дело шло к теплу. Это радовало иззябших и изголодавшихся ленинградцев. Многие из них так и не дождались лета.   

Занятия в нашем электромашиностроительном техникуме шли с перерывами.

Кто из преподавателей умер, кто не мог ходить из-за слабости. Толь­ко занятия по физике продолжались более или менее регулярно. Их вел сам директор. До войны это был полный, представительный муж­чина. В первую же блокадную зиму от него осталась треть, кожа да кости. Но он еще держался, хотя передвигался с большим трудом. Рассказывая о физических законах, директор почему-то все время обращался к кулинарии. Говоря о массе, он приводил для примера массу свиного окорока или головки сыра. У нас буквально текли слюнки. В условиях задач тоже фигурировали продукты питания. После уроков физики нам еще больше хотелось есть.

Группа наша сильно поредела. Когда-то нас, первокурсников, бы­ло сорок человек, а теперь на занятия приходило десять-двенадцать. До последнего держалась и Кира Никитина. Она жила на Литейном проспекте с мамой и бабушкой. Отец, финансовый работник, сражался на фронте. Потом мама и бабушка умерли от голода, Кира осталась одна. Похудела страшно. Меняла на хлеб вещи, но это мало помогало.

В конце концов она слегла: воспаление легких. Хорошо, что в квартире в живых осталась соседка, она ухаживала за больной.

Мы с однокурсником Юркой Морозовым навестили Киру. Принесли ей бутылку соевого молока, которое иногда давали в техникуме, кусок хлеба и две конфеты-подушечки. Она сначала не брала, говорила, что сыта, но потом не удержалась и при нас все съела. Вид у нее был неважный, или, как тогда говорили, доходной. На осунувшемся Киркином лице ее черные глаза казались неестественно огромными. Тягост­ное было посещение.

А тем временем нас, еще таскавших ноги ребятишек, послали на Финляндский вокзал разгружать бревна. Работа тяжелая, уставали крепко. В хорошую погоду, когда припекало солнце и не было обстре­лов, уходили по железнодорожной линии в поле, где вовсю кипела весенняя жизнь. Тогда-то я и заметил на насыпи первоцветы - зо­лотистые цветки, похожие на ключики, на тонком, упругом стебельке, с розеткой листьев, покрытых бархатистым пушком. Через много лет я узнал, что растения эти называются примулой, а по-народному ба­ранчиками, или буквицей. Бархатистый пушок на листьях напоминает мех молодых барашков. И еще узнал, что предки наши считали перво­цветы золотыми ключиками, открывающими весной дверь к летнему теплу.

Я набрал небольшой букетик солнечных цветков и вечером зашел к Кире. Когда преподнес девушке цветы, она зарделась, а в больших, черных глазах появились удивление и радость. Они даже полыхнули, как зарницы, а возможно мне это показалось. Мы налили воды в ста­кан и поставили маленькое чудо, именуемое первоцветами, на стол. И долго, долго смотрели на них.

Летом Кира поправилась. И я, в глубине души, думаю, что этому помог и букетик золотистых примул.

 

Графиня

Это была настоящая графиня. И четырехэтажный особняк, в котором проживало, наверное, семей сто, до революции принадле­жал ей одной. В гражданскую войну графиня не занималась контр­революцией, не устраивала заговоров, поэтому и выделили ей вполне приличную комнату на втором этаже в коммунальной квар­тире.

Ко мне, пионеру, а потом комсомольцу, бывшая владелица до­ма относилась лояльно. Иногда приглашала к себе и показывала альбомы открыток с видами Ниццы, Женевы, Альп, где она побыва­ла. Графиня любила путешествовать и поэтому, вероятно, не ус­пела выйти замуж. В первую мировую войну добровольно ушла на фронт сестрой милосердия. Я собственными глазами видел фронто­вой чемодан, на котором значились инициалы графини. Из книг больше всего было стихов. Случевский, Ахматова, Северянин, Блок, Бальмонт...

В советское время она где-то работала, выписывала какие-то квитанции. Профессии у не было. Но Смольный институт бла­городных девиц она окончила.

В блокаду графиня, как и мы, грешные, быстро «дошла до руч­ки». Сначала еще выходила на улицу, чтобы продать кое-что из антиквариата, а потом и выходить перестала, ослабла. Положен­ные ей сто двадцать пять граммов хлеба, похожего на замазку, приносил ей из булочной чаще всего я.

До последних дней, истощенная, больная, графиня продолжа­ла оставаться изысканно вежливой.

  - Женечка, - говорила она, - если вам не трудно, окажите мне любезность: выкупите в булочной мой хлеб. Я сегодня не в форме, что-то кружится голова.

За месяц до смерти графиня подарила мне томик стихов Александра Сергеевича Пушкина, изданный на русском языке в Бер­лине в конце девятнадцатого века. Изящный томик, в коленкоровой обложке, с "Гаврилиадой", "Царем Никитой", эпиграммами, кото­рые не печатались в царской России.

В феврале сорок второго года графиня умерла. Хоронить бы­ло некому. Оставшиеся в живых соседи, а в их числе и я, сами передвигались с трудом, еле поднимались на второй этаж. И толь­ко в апреле, когда промерзшую комнату пригрело солнце и оттаяв­ший труп стал разлагаться, дворничиха тетя Катя заставила меня отвезти ее в морг.

Завернули мы графиню в два байковых одеяла, привязали к фа­нерному листу, и повез я свою соседку в последний путь сначала по улице Фурманова, потом по улице Чайковского, оттуда на Ли­тейный. От моста свернул вправо по набережной. Там стоял ог­ромный сарай, куда свозили мертвецов. Потом их хоронили в брат­ских могилах.

Так и окончила свой жизненный путь графиня. Иесли бы не томик Пушкина, изданный в Берлине и хранящийся в моей библио­теке, я бы тоже, наверно, забыл о том, что когда-то жила на земле красивая, утонченная женщина Елена Сергеевна, любившая путешествовать.